|
|
Между пунктами назначения ( фрагмент)
|
День семнадцатого сентября
Рассказ, который казался мне лучшим из всех моих опытов, я написал за одну ночь. Мне никогда не забыть эту ночь!
Героиню я нарек Марией — я люблю это имя, героя — Аркадием Аркадие-вичем.
Мария была прекрасна! Она служила в комиссионном магазине и имела счастливую возможность часто обновлять свой гардероб, не прибегая к лиш-ним тратам: ничего, что одежда с чужого плеча, ничего, что взята напро-кат. Все шло к ней, даже пиджаки пятидесятых годов с ватными плечами, даже тяжелые бостоновые юбки, выдержанные в нафталине вековых сундуков.
Было ей от роду четверть века, и она давно уже томилась замужем за чемпионом по велосипедному спорту; чемпион все время находился в седле, катаясь по треку, как гадальное колечко по блюдечку. Он был философ, и его не смущала замкнутость пространства, в котором он вращался. Может быть, он не терял надежды настичь однажды самого себя? И прекрасная Мария как-то призналась:
— А ведь я, черт возьми, одинока. Чемпион гоняется за каким-то кубком теперь почти круглосуточно. Раньше он приносил к моему изголовью цветы, теперь ставит там свою педальную машину и ложится в постель, не снимая велосипедного шлема... Как это печально!
Да, это было печально, и я горевал вместе с ней. И вот, не успела она еще хорошенько осознать всей горечи своего нечаянного открытия, как вдруг началась у нее интересная и опасная пора: жизнь подарила Марии знакомство с поэтом, благородное лицо которого было румяно, улыбчиво и бородато. Поэт принялся говорить Марии милые дерзости и совершенно по-корил ее сердце. Но Мария подозревала, что одного сердца ему может ока-заться мало, и заранее подбирала себе и поэту оправдания, если таковые внезапно понадобятся в борьбе с моральными устоями, но тут порог комис-сионного магазина принялся оббивать Аркадий Аркадьевич, будто бы подби-рающий здесь для себя непромокаемый плащ системы шотландского химика Макинтоша. Он по нескольку раз перебирал поношенные плащи, ревниво следя за поэтом, смело тратящим литературные гонорары на гвоздики и астры, превратившие комиссионный прилавок в цветущую клумбу. Поэт часто накло-нялся к самому уху Марии, и тогда над кассовым аппаратом возникала улыб-ка, которую даже Аркадию Аркадьевичу, отнюдь не писателю, а инженеру-строи-телю, хотелось называть ослепительной — ах, как он тогда ненавидел ее, предназначенную бородатому фавну! Аркадий Аркадьевич так страдал, что однажды обрушил целый ряд вешалок: безголовая шеренга макинтошей пала, как дисциплинированные солдаты в неравном бою. Мария кинулась к месту катастрофы и помогла выбраться несчастному воздыхателю из-под пыльной груды одежды. И тогда Аркадий Аркадьевич, движимый чувством благодарно-сти к спасительнице, наконец, представился ей: — «Инженер Молодцов», — такова была его фамилия.—«Иванова»,—просто сказала она ему и не по-спешила убирать свою руку из его ладоней. Этого было достаточно для то-го, чтобы он тут же признался ей: «Я люблю вас, Мария». Она грустно улыб-нулась ему, что, может быть, означало: «Чувство ваше искренне и чисто, но разве можно, разве можно мне разделить его? Я не свободна...» Она бес-помощно оглянулась на насупившегося поэта.
Марии более симпатичен был скромный, немного неловкий, но честный инженер, в глазах которого все-таки иногда тускло поблескивало домо-строевское железо, но в ветреном поэте, казалось ей, жила романтиче-ская тайна, скрывающая секрет власти над рифмой, превращающей обычные существительные, глаголы и даже междометия и наречия — в книги, в кото-рых каждая строчка начиналась с заглавной буквы. И тайна эта требовала разгадки.
Так мучилась Мария и мучила Аркадия Аркадьевича и поэта, и я думал, что этого вполне достаточно для любовного рассказа. Я позволил инжене-ру-строителю и Марии только несколько поцелуев, чтобы хоть как-то обо-значить душевное движение героини в пользу серьезных намерений Аркадия Аркадьевича, и оставил их в молодежном кафе за липким пластмассовым сто-ликом пить прохладительный напиток «Буратино», выяснять отношения и иг-рать в давнюю студенческую игру—«коробочку», где нужно щелчком пальца как можно большее количество раз заставить спичечный коробок упасть на реб-ро или этикеткой вверх.
Мне было жалко расставаться с Марией, такой непосредственной и увле-кающейся. Целую ночь я придумывал для нее поступки, чтобы, наконец, уга-дать ее характер. Долгие часы, когда вокруг моей настольной лампы вра-щался, как спутник вокруг луны, шальной майский жук, я представлял себе всю ее жизнь: утром вместе с ней торопился к магазину, где на разбитых силикатных кирпичах стояла белая бочка с ледяным молоком, потом в битком набитом автобусе защищал ее плечо от неосторожных облакачиваний бесце-ремонных мужчин, просил ее не посматривать так часто на часы и входную дверь магазина: Аркадий Аркадьевич был точен и прибегал в тринадцать ча-сов пять минут и проводил здесь, не замечая голода, весь свой обеденный перерыв — до четырнадцати часов; я напоминал ей о муже — заслуженном мастере велосипедного спорта, тогда она грустнела и вздыхала, может быть, она все-таки полюбила? И как я тогда завидовал тому, кто был причиной этого вздоха.
Я полюбил ее, но рассказ — это не роман на тысячу страниц, нужно бы-ло прощаться и я на скорую руку перемешал все со звездами, придумал на-звание — «Год падучей звезды» и потащил рукопись в редакцию нашей об-ластной газеты. Хотелось, чтобы подписчики газеты порадовались моему первому литературному успеху.
Заведующий отделом литературы и искусства был индиферентен. В его двухтумбовом столе цвета спелой фасоли в числе многих других уже хранилось несколько рукописей моих давнишних рассказов, не угодивших литературному вкусу газеты, и заведующий казался мне большим сенбернаром, из тех, что стерегли знаменитое датское огниво.
— Наконец написал что-нибудь стоящее? — поинтересовался он.
— Да вот, о любви сочинил, — скромно сказал я.
— О любви?
— Да, — всю свою авторскую надежду вложил я в это короткое слово и протянул ему растрепанную рукопись: я нес ее за пазухой, оберегая от хлесткой майской грозы.
О любви, значит? — заведующий кончиками пальцев прикоснулся к измя-тым листкам, как бы раздумывая — присоединять эту рукопись к другим, тос-кующим в фасолевом столе, или сразу отказаться, коротко напомнив мне о том, что вообще-то газета крайне редко печатает художественные произведе-ния, — и в этот самый миг наэлектризованная грозой рукопись выстрелила трескучей голубой искрой, которая впилась в чернильную руку завотделом. Он гортанно вскрикнул, рука на секунду налилась нездоровым помидорным румянцем, в котором были заметны пульсирующие сосуды и лимфатические озерца. Рукопись упала на пол. Я бросился подбирать дорогие моему сердцу листки с линолеума, затоптанного каблуками местных дарований, но судьба любовного рассказа была уже решена. И напрасно побежал я в кабинет ре-дактора, пытаясь найти управу на отдел литературы и искусства.
Редактор был голубоглаз, обтянут зауженным пиджаком и время от вре-мени ронял в селектор, как в мусоропровод, распоряжения и советы невиди-мым сотрудникам: «Сергей Павлович, успешно ли решены ваши проблемы? Ипатий Алферович, не забыли ли вы о складах? Вот и отлично, товарищи!..»
— Так о чем ваша корреспонденция? — спросил он меня в интервале меж-ду двумя сеансами селекторной связи.
— О любви, — сказал я обреченно.
— О любви? Серьезно? А знаете, это свежо! Честное слово, очень све-жо! Хватит этой цифири, процентов, а? Давайте поговорим—и серьезно—о любви. Пора уже! О чутком отношении к женщине, о проблемах — не побоимся этих слов — полового воспитания, о новых свадебных обрядах, которые все шире входят в нашу жизнь—пора говорить смело и во весь голос!—как пасьянс, он ловко раскладывал передо мной общие слова и пасьянс этот у него, должно быть, всегда сходился. Он опять нажал на клавишу селектора:
— Ипатий Алферович, кто у тебя на моральной теме сидит? Лопухов и Бредин? Подключи еще одного человека, я сейчас его к тебе пришлю... Ты знаешь, что передовую нужно сократить на тридцать строк?
Я не хотел, чтобы меня подключали, поэтому с легким сердцем унес до-мой свой многострадальный «Год падучей звезды». Несмотря на то, что по дороге наэлектризованная рукопись несколько раз поражала меня своими зарядами, а читатель остался в неведении насчет любовных терзаний инже-нера-строителя Молодцова, я не огорчался: Мария осталась со мной! Навер-ное, это прибавило мне сил, и я сумел написать еще с полдюжины любовных рассказов...
Но каждый раз, влюбляясь в своих героинь, я никак не мог забыть Ма-рии. Я не уставал изобретать для нее все новые затейливые черточки, от-личая ее от других, оживляя: она была смела, не боялась даже одиночества, но если в доме вдруг разбивалось зеркало — она знала, — быть беде и наглу-хо закрывала все двери, стараясь спастись от неминуемого. Поэтому все зеркала в ее доме были намертво прикреплены к своим местам, а на одном, самом большом, ею была повешена охранная сургучная печать.
У Марии были густые русые волосы, но она никогда не укладывала их в прическу, и они рассыпались, как хотели; она любила улыбаться, но часто глаза ее были грустны... Я узнал о ней многое, даже наделил ее недо-статками: она стала резкой, прямой, по неопытности начала дураков назы-вать дураками; ярче проявилась в ней природная легкомысленность, но она только подчеркнула женственность, — я был бессилен сладить с Марией, все шло ей...
Она перестала быть для меня только выдумкой, и я со страхом думал о том дне, когда встречу ее...
*****
Ночи в колотящихся на рельсах поездах для меня всегда трудны, я не сплю, ворочаюсь, с нетерпением жду рассвета. Днем легче: кажется, что при свете солнца чадящий тепловоз не посмеет свернуть с нужной мне дороги.
Я поднялся, едва через штапельные занавесочки с намалеванными на них островерхими горами просочилось серенькое утро семнадцатого сентября. Я вышел из купе, прижался щекой к холодному оконному стеклу: над поездом летела одинокая фиолетовая тучка и усердно поливала состав монотонным осенним дождиком, а светло-желтая степь вокруг была суха, и вслед за по-ездом курились пыльные поземки. Из соседнего купе выглянула дама в би-гуди, увидев меня, на минуту скрылась и появилась вновь — в алой косынке. Она прошествовала мимо, шурша длинным парчовым халатом, и явно намерен-но задела меня горячим бедром.
— Пардон, — сказала она и остановилась у маршрутного расписания. — Не знаете, Уральск скоро?
— Завтра к вечеру.
— Чудесно. Здесь на каждом полустанке продают такие замечательные бухарские дыни. Полакомимся!
— Да, действительно, — сказал я, вспомнив, что и на самом деле, здесь дыни попадаются на удивление ароматные и сладкие,
—У вас нож есть?—спросила она и пояснила:—У меня спутницы по-пались такие беспомощные, такие уж... Студентки...
— Кажется, есть, — ответил я, — но не очень острый.
— Потом я возьму у вас, не возражаете?
— Ну что вы, пожалуйста.
Дама вернулась в свое купе, одарив меня многозначительной улыбкой.
Поезд вдруг заторопился, часто застучал колесами на стыках, стал вы-писывать какие-то петли между невысокими каменистыми холмами. Время от времени через стекло, изрезанное косыми струями дождя, был виден тепло-воз, странная машина, одна из половин которой всегда вынуждена смотреть назад. Эта раздвоенность локомотива почему-то казалась мне трагической.
Дверь соседнего купе опять мягко покатилась в сторону, и дама в би-гуди тронула меня за плечо:
— Простите, бога ради. У нас в купе небольшой спор вышел. Скажите, ваша фамилия Паламонов? Матвей Паламонов из Куйбышевской филармонии? Мы вас по телевизору видели, в «Утренней почте»...
— Да нет, у меня другая фамилия, — пожал я плечами. И тут же подумал: «Дурак! Надо было им подыграть!»
— Но вы тоже поете, верно?
— Пою?
— Ну да, у вас такой вид...
— Я сегодня еще не умывался... Дама рассмеялась:
— Да, да, понимаю — такая богемная непосредственность. Вполне в ду-хе странствующих актеров... Знаете, мне часто приходится вращаться в среде...
— Простите, но я все-таки пойду умоюсь. Богема — это одно, а гигие-на—другое. Надеюсь, они не находятся в противоречии?
— Конечно, конечно, ополоснитесь, — милостиво разрешила она. «Ну, — подумал я, — эта не оставит в покое до самого Уральска». И вдруг мне стало весело: жизнь идет, женщины в поездах интересуются эс-традой, над вагоном летит фиолетовая тучка, тепловоз тащит наш состав, скоро будет какая-нибудь неизвестная станция, на которой казашки с об-ветренными смуглыми лицами, позванивая темными серебряными браслетами, нанизанными на запястья, станут предлагать тяжелые бухарские дыни, — разве день семнадцатого сентября плох?
...
|
